Джоанн Харрис. Рассказы. Дриада / Joanne Harris. Stories. Dryad

Рассказ о любви

В тихом уголке Ботанического сада между старыми деревьями и плотной живой изгородью из остролиста есть маленькая зеленая металлическая скамейка. Солнце слабо освещает это место, так что она едва различима среди зарослей. Газон почти не виден оттуда, поэтому на ней никто никогда не сидит. Металлическая дощечка в центре спинки скамейки гласит: "Памяти Джозефин Морган Кларк 1912-1989". Эту скамейку поставила туда я, хотя я была едва знакома с этой женщиной и почти не замечала ее до тех пор, пока наши пути не пересеклись в один дождливый весенний день, когда мы чуть было не стали подругами.
Тогда мне было двадцать пять, я была беременна и на грани развода. Всего пять лет назад жизнь казалась бесконечной вереницей открытых дверей, сейчас же я слышала лишь лязг этих дверей, захлопывающихся у меня перед носом. Семья, карьера, мечты. Единственным удовольствием стал Ботанический сад с тропинками, поросшими мхом, запутанными дорожками, дубовыми и липовыми аллеями. Он стал моим убежищем, и когда Девид уходил на работу (а с недавних пор он проводил там массу времени), я приходила в сад, чтобы насладится запахом свежескошенной травы и игрой солнечного света в кронах деревьев. Посетителей здесь было немного, и меня радовала его удивительная тишина. И лишь старая леди в темном пальто, всегда сидевшая на скамейке под деревом и рисовавшая этюды, не вписывалась в общую жизнерадостную картину. В дождь она сидела под зонтом, а солнечным днем надевала шляпу. Это была Джозефин Кларк. И спустя двадцать пять лет, когда моя старшая дочь уже вышла замуж, а младшая ходит в школу, я не могу забыть эту леди и историю ее первой и единственной любви.
Было хмурое утро. Мы с Девидом снова поссорились. Допив свой кофе без единого слова, он направился в офис, скрывшись за серой завесой дождя. Я выглядела уставшей и грузной в своем свободном платье, кухня, заваленная грудой грязной посуды, молила об уборке, по телевизору смотреть было нечего, и все вокруг казалось похожим на пожелтевшие по краям страницы старых газет, зачитанных до того, что в них уже не осталось ничего нового. К полудню я решила, что с меня хватит. Дождь прекратился, и я собралась пройтись, но стоило мне войти в кованые ворота сада, как ливень снова хлынул так сильно, что мне пришлось спрятаться под кроной ближайшего дерева. Как раз там, где уже сидела миссис Кларк.
Мы сидели на скамейке бок о бок: она - спокойно работая над своим этюдником, я - наблюдая за нудным дождем и испытывая легкое смущение от вынужденной близости с незнакомцем. Я не смогла не заглянуть в ее альбом, я сделала это украдкой, словно в метро, когда читаешь чужую газету. На странице я увидела наброски деревьев. Однако, присмотревшись, поняла, что в действительности это были зарисовки лишь одного единственного дерева, того, под которым мы сидели. Это был бук, чьи молодые листочки дрожали в каплях дождя. Он был нарисован мягким зеленым мелком, уверенной рукой в утонченной манере, которая  передавала и текстуру коры, и высоту и силу прямого ствола, и движение листьев.  Миссис Кларк поймала мой взгляд, я извинилась.
- Все в порядке, дорогая, - сказала она, - ты можешь посмотреть, если хочешь, - и протянула этюдник.

Я вежливо согласилась. Если честно, мне не очень хотелось смотреть его, мне хотелось побыть одной, хотелось, чтобы побыстрей кончился дождь и этот разговор со старой леди. Но в альбоме оказались изумительные рисунки. Я не большой знаток живописи, но насколько могла судить, это были изящные, текстурированные, выполненные в выгодном освещении рисунки. Одна страница посвящалась листьям, другая коре, еще на одной была изображена легкая щель между ветвью и стволом, где  волокна коры грубеют, а потом снова становятся гладкими, обтягивая сучья грациозных причудливых форм под балдахином из листьев. Здесь были зимние ветки и кружево из зеленой листвы, побеги и корни, и листики, трепещущие на ветру. Этюды занимали около пятидесяти страниц, и все были великолепны, и на всех, насколько я могла заметить, был изображен один и тот же бук.

Я подняла глаза и увидела, что она смотрит на меня яркими, горящими глазами. Горящими карими и чудными, а на маленьком живом лице светилась такая же чудная улыбка.

-  Натура не пестрит разнообразием, не так ли? - сказала миссис Кларк, забирая свой этюдник. Я не сразу поняла, что речь идет о дереве, - бук всегда был моей слабостью, - продолжала она, - еще с тех самых пор, как я была маленькой девочкой. Не все деревья дружелюбны, а некоторые, такие как дуб или кедр, могут быть даже враждебны к людям. Но в этом нет их вины. Знаете, думаю, тот, кто долгое время подвергался гонениям, имеет право на некоторое расовое неприятие, не так ли?
Бедная старушка улыбнулась, а я нервно посмотрела на дождь, рассчитывая свои риски, если все-таки решусь добежать до автобуса. Но она выглядела достаточно безобидной, поэтому я с улыбкой кивнула в ответ, надеясь, что это все.
- По этой причине я не выношу подобных вещей, - сказала старая леди, указывая на деревянную скамейку, на которой мы сидели, - эта деревянная скамейка под живым деревом, как вся наша история вырубания и выжигания. Мой муж был плотником. Он всегда говорил, что деревья не чувствуют. Удивительно, что кто-то может даже предположить такую глупость! - Она рассмеялась и нежно провела пальцами по краю своего альбома, - конечно, я тогда была молода, в то время было принято, чтобы девушка сидела дома, вышла замуж и воспитывала детей. А если нет, то считалось, что с ней что-то не так. Именно поэтому я безропотно вышла замуж за Стена Кларка, когда мне исполнилось двадцать два, как все, и жила с ним на Стэйшн Роуд хорошо ли, плохо ли, думая: "Неужели это и есть жизнь? Неужели это все?"
В тот момент мне нужно было встать и уйти и к черту приличия, дождь и все на свете, но она рассказывала мою собственную историю, как свою, и я слышала, как эта история эхом отдавалась в моем одиноком сердце. Я кивнула, даже не осознавая того, и ее горящие карие глаза метнули в мою сторону быстрый взгляд, наполненный симпатией и неожиданным юмором.
- Все мы ищем утешения там, где умеем, - сказала она, пожав плечами, - Стен не знал об этом. Нам не причиняет боли то, о чем мы не знаем, правда? А у Стенли всегда не хватало воображения. Кроме того, он никогда и не думал приглядывать за мной. Я много работала, растила моего мальчика, на мне был дом. Никто и не догадывался о том, что у меня есть парень на стороне и о тех часах, что мы с ним проводили вместе.
Она взглянула на меня с улыбкой, расчертившей ее живое лицо тысячей морщинок.
- О да, у меня был парень, - сказала она, - и в нем было все, что должно быть в мужчине. Он был высокий, сильный, молчаливый, надежный. Сексуальный, и еще какой! Временами, когда он был обнажен, я почти не могла смотреть на него, до чего же он был прекрасен. Единственное, чего в нем не было - он не был человеком.
Миссис Кларк вздохнула, и ее пальцы снова пробежали по страницам альбома.
- Честно говоря, - продолжала она, - это даже не был "он". Деревья не имеют рода, не только в английском, в любом языке, но вот чем они действительно обладают, так это индивидуальностью. Дубы с их мощными корнями и скандальным нравом - мужественные деревья. Березы, боярышник и вишня капризны и женственны. Но моим возлюбленным был бук. Медный бук с рыжей шевелюрой осенью и изумительнейшими оттенками пурпурно-зеленого весной. Его кожа была бледной и гладкой, ветви - словно руки танцора, а тело прямым, стройным, и сильным. В пасмурную погоду он становился хмурым, но солнечным днем его крона сверкала всем многоцветием бронзового с розовыми вкраплениями от солнечного света, словно люстра от Тиффани, и если встать под его ветви, то в шепоте листвы можно было услышать шум океана. Он стоял в нижней части нашего маленького сада так, что я всегда видела его, ложась вечером спать и вставая утром с постели. И клянусь, бывали дни, когда единственной причиной подняться была мысль, что меня ждет его горделивое очертание на фоне величавого неба.

Год за годом я изучала его. Деревья живут медленно и долго. Год жизни для меня, для него был всего лишь днем. Я учила себя быть терпеливой, общаться месяцами, а не минутами, годами, а не днями. Я всегда хорошо рисовала, хоть Стен и считал это занятие пустой тратой времени. Я и сейчас рисую бук или лучше сказать Бук, потому что он стал для меня единственным. Я рисую его зимой и летом, а потом снова зимой с таким пристрастием к деталям, которое свойственно только любовникам. Постепенно я стала одержима его формой, его опьяняющей красотой, неспешным и сложным языком ростков и листьев. Летом его ветви говорили со мной, зимой я шептала свои секреты его спящим корням. Знаете, деревья самые спокойные из всех живых существ, они лучше всех умеют созерцать. Нам тоже не следовало бы жить на такой бешеной скорости, суетиться в бесконечной погоне то за тем, то за этим, бежать словно лабораторные крысы по лабиринту к неизбежному, хватая по пути горькие радости. Деревья другие. Среди них я дышу медленнее, слышу биение своего сердца, чувствую, что мир вокруг движется в гармонии, погружаюсь в океан, которого никогда не видела и уже никогда не увижу. Бук не бывал озабоченным или злым, слишком занятым, чтобы посмотреть на меня или выслушать. Другие могли быть мелочными, лживыми, жестокими и несправедливыми, но только не Бук. Он всегда стоял на своем месте и всегда был собой. Шли годы, и я все сильнее зависила от безмятежности, которую давало мне его присутствие, меня все сильнее отталкивало от потных розовых крыс с их проблемами и непреодолимо тянуло к деревьям.
Так или иначе, я не сразу осознала всю силу таких чувств. В то время не признавалась даже любовь к черному мужчине или, хуже того, к женщине. А о таком отклонении, как у меня не упоминалось ни в Библии, ни во Второкнижие. Библия предлагала уникальность такого извращения, а Второкнижие вовсе не упоминало межвидовую любовь, влечение к представителю не класса млекопитающих.
В течение десяти лет я претворялась перед самой собой, что это не любовь. Шли годы, а моя одержимость только усиливалась. Все больше времени я проводила в саду, рисуя Бук. Мой сын Дениэл сделал свои первые шаги под его ветвями. Теплыми летними ночами я босиком, в ночной сорочке крадучись выходила за дверь, пока  Стен мертвым сном спал на верху, чтобы обвить руками сильное живое тело и крепко держать его в своих объятьях под танцующими звездами.
Всегда непросто хранить секрет. Стен может и не был наделен воображением, но был подозрителен и, должно быть, чувствовал фальшь. Ему никогда не нравилось мое увлечение рисованием, а со временем мое маленькое хобби стало просто бесить его, словно что-то в тех рисунках причиняло ему боль. Годы не были милосердны к Стенли. Во времена наших ухаживаний он был застенчивым юношей, неуклюжим, как все, кто зарабатывает на хлеб руками. Сейчас он стал угрюмым, состарился раньше времени.  Только в своей мастерской он возвращался к жизни. Стен был превосходным плотником и любил свою работу, но у меня годы, проведенные рядом с Буком, развили иное отношение к столярному делу. Все подарки Стена, деревянные вазы для фруктов, кофейные столики, шкафчики, все отполированное и очень красивое, я принимала со скрытым раздражением и неприязнью.
Но хуже всего стало, когда он заговорил о переезде, о том, чтобы купить хорошенький маленький "семи" (половину коттеджа прим. перевод.) с садом. Как он выразился: "Не с одним старым деревом, а с садом и небольшим газоном." Это случилось, когда риэлторы стали оставлять тут и там рекламные брошюры, обещавшие ванные комнаты и камины, встроенные гаражи и центральное газовое отопление, и они ненавязчиво, словно весенние крокусы, появлялись вокруг нашего дома. Мы могли себе это позволить, там было бы больше места для Дени, и я вынуждена была признать, что звучало это заманчиво. Но тем не менее я покачала головой и отказалась от обсуждения, покинуть Бук, было для меня немыслимо. Я стала зависеть от него, я знала его и верила, что он знал меня, нуждался во мне и заботился так, как не умел никто из его гордого и древнего вида.

Возможно моя тревога гнала меня прочь, возможно я недооценила чересчур практичного, храпящего наверху Стена, но однажды ночью, когда я вернулась из сада,  возбужденная, с ветром и звездами в волосах и с ногами, испачканными мхом, он ждал меня.
- У тебя есть другой, да?
Я не пыталась отрицать. Фактически, было почти облегчением, признаться в этом самой себе. Для нашего поколения развод был постыдным явлением, признанием провала. Дело рассматривалось бы в суде, Стенли бы дрался за Дениэла, и мальчик оказался бы втянутым во всю эту грязь. Все наши друзья заняли бы сторону Стенли и строили бы предположения о том, кто же он, мой таинственный любовник. И все же я пошла на это. Призналась. И мое сердце запело, запело так громко, что я едва не расхохоталась.
- Есть? - лицо Стена стало похоже на сморщенное яблоко, глаза от напряжения сузились до размера булавочной головки и сверкали от ярости, - кто он?
- Ты никогда не узнаешь.
Остаток ночи я провела под Буком, завернувшись в одеяло. Было ветрено, но не холодно. Когда я проснулась, ветер стих, и я лежала под великолепной пурпурно-зеленой листвой, сквозь которую проглядывало небо. Когда я вернулась в дом, то обнаружила, что Стен ушел, взяв с собой инструменты и чемодан со своими вещами. К концу недели к нему присоединился и Дениэл. Для двенадцатилетнего мальчика отец нужнее, чем мать, кроме того, Дени всегда был больше сыном Стена, нежели моим. Все равно я была счастлива. Я не видела ни одного из них, но не чувствовала себя одинокой. Наоборот, я ощущала себя необычайно свободной, без них я стала чувствовать гораздо сильнее, чем прежде. Все время я проводила под Буком, слушая звуки травы, пробивающейся из земли, и корней медленно, дюйм за дюймом, растущих в черной почве.

По началу я все осознавала. Слышала щебет птиц, сидевших высоко на ветвях, звуки жучков, точивших ствол, шум водяных потоков, текущих в полумиле от поверхности земли. Я спала там каждую ночь, забыла о еде и перестала рисовать. Я днями и ночами лежала под королевским балдахином из листьев, и временами мне казалось, что я сама пускаю корни, сладостно и медленно погружаюсь в землю, бесследно растворяясь в ней. Это было блаженством. Время перестало существовать, я забыла язык спешки и плоти. Дважды соседка пыталась окликнуть меня через забор, но ее голос казался мне резким и неприятным, и я игнорировала его. Пошел дождь, но я не чувствовала холода, я повернула к нему свое лицо, чтобы ласковые струи затекали в мой рот. Шли дни, и я поняла, что, наконец, мы соединялись с моим Буком, как Бавкида и Филимон, два любовника из древнего мифа, которые превратились в деревья, чтобы никогда не разлучаться. Я была в высшей степени счастлива. Я накрывалась землей, словно стеганным одеялом , погружала свои пальцы в почву, я ждала, я знала, что вот вот это должно произойти, я чувствовала, как мои ноги превращаются в корни и уже не могла двигать ими. Крики из-за заборы стали абсолютно невыносимы, я повернула свое лицо вниз и заплакала, как ребенок плачет в подушку. Мир вокруг меня превратился в звуки Бука, баюкающие, любящие, зовущие.
Но что-то произошло, что-то потревожило нас, мы почувствовали это нашими корнями. Резкий голос, слишком высокий для нашего уха, движение, слишком быстрое, чтобы мы могли повторить его. Это вернулись крысы, ужасные розовые крысы. И пока мы дремали и нежились в нашем прохладном медленном сне, они сновали вокруг, скрипя, грызя и разрушая. Я пыталась сопротивляться, но не могла вымолвить ни слова. Они выкорчевали мои корни, их лица маячили надо мной, и пока мы снова становились прежними, я слышала их голоса, заглушающие звуки земли, и среди них голос Бука, впервые звучавший громко от горя и утраты.
- О, моя дорогая, моя сладкая.
- Позвоните в Скорую, она...
- Любовь моя.
Я очнулась в постели на белых простынях и осознала, что время повернулось вспять. Мне сказали, что Стен просидел у моей кровати четырнадцать ночей и сестер переполняло восхищение его собачьей преданностью. Я была на волосок от смерти, но мне повезло. Пневмония, истощение, обезвоживание. Еще несколько часов, и они потеряли бы меня. Сказали, что Стен пошел домой. Но вскоре он вернулся. Я пыталась не слушать его, но поняла, что утратила былую сноровку.
- Прости меня, любимая, - говорил он, - я должен был заметить симптомы.
И невротическое поведение, и сексуальное отвращение, и стремление к одиночеству, и  навязчивая непреодолимая тяга к рисованию деревьев, все свидетельствовало о том, что это было сумасшествие. И все. И ничего больше. Он обещал, что под присмотром старого доброго Стена я скоро поправлюсь. Глупая ссора осталась в прошлом, не было никакого любовника, и скоро я стану такой же нормальной, как дождь. Была еще одна хорошая новость, он нашел покупателя на дом, да еще так удачно, безо всяких посредников. И скоро мы будем жить в нашем маленьком "семи", о котором всегда мечтали с милым садиком без проклятых деревьев.
Я изо всех сил пыталась заговорить, но так и не смогла. Он взял мою руку и держал ее.
- Не волнуйся, любовь моя, все образуется. Они неплохие люди и будут хорошо следить за домом. Безусловно, я должен срубить это старое огромное дерево.
Я попыталась открыть рот.
- Так надо, любимая, - продолжал он, - оно не должно там стоять и загораживать свет. И потом, это может сбить цену, нельзя рисковать. А сейчас тебе нужно поспать, и ничего не бойся, теперь я с тобой.
Я больше никогда не вернулась в свой дом, я не смогла, зная то, что сказал Стен. И никогда не увидела маленький "семи". После госпиталя я переехала в крошечную съемную квартирку рядом с Ботаническим садом, но Стен все равно не оставлял меня в покое. Почти год они с Дени звонили мне по воскресеньям, но говорить было не о чем. Они спасли мне жизнь, но лучшая моя часть осталась под Буком и не могло быть возврата к прежней жизни, даже если бы я этого и захотела.
Как то раз, спустя двенадцать месяцев после моей выписки из госпиталя, Стен принес мне подарок, завернутый в креповую бумагу.
- Открой, - сказал он, - я сделал его для тебя.
В бумаге было деревянное блюдо диаметром около двух футов, вырезанное из совершенного  ствола поперечным сечением. Оно напоминало форму сердца, а годовые кольца мерцали концентрическими кругами, пронизывая древесину насквозь.
- Подумал, тебе бы хотелось иметь это, как напоминание. Видя, как ты всегда любила его, и вообще.
Не сказав ни слова, я прикоснулась к краю блюда. Он был гладким и прохладным, и безупречно отполированным. Кончиками пальцев я искала сердце дерева, и возможно это было только в моем воображении, но на секунду мне показалось, что я ощутила ответную дрожь, словно задела умирающий нерв.
- Оно прекрасно, - произнесла я, и это действительно было так.
- Спасибо, любимая, - ответил Стен.

Я храню это блюдо на своем обеденном столе. Миссис Кларк оставила его мне вместе со своим альбомом и зарисовками деревьев. У милой старушки больше никого не было. Стен умер спустя десять лет после этих событий, и ей пришлось переехать в пансионат Уиллоуз. Я пыталась разыскать Дени, но так и не нашла его адреса. Одна леди из пансионата предположила, что он живет где-то в Новой Зеландии, но точно этого никто не знает.
В тихом уголке Ботанического сада между старыми деревьями и плотной живой изгородью из остролиста есть маленькая зеленая металлическая скамейка, она совсем не видна среди зарослей, поэтому на ней почти никто никогда не сидит кроме меня, никто не остановится, чтобы поговорить, все слишком заняты своими проблемами, но мне это и не нужно. Ведь в конце концов есть деревья.

Джоанн Харрис. Рассказы. Вера и Надежда идут за покупками / Joanne Harris. Stories. Faith and Hope Go Shopping

Это первый из  рассказов о приключениях  двух старушек из пансиона для престарелых Медоубэнк Хоум.

Сегодня понедельник и на дессерт, как всегда, будет рисовый пудинг. Сомневаюсь что, здесь, в Медоубэнк Хоум,  кого-то слишком  сильно беспокоят  наши зубы, просто у здешнего персонала никогда не хватало воображения. Помню, как однажды я сказала одной из наших "надсмотрщиц": "В мире так много блюд, которые можно есть и вовсе без зубов: устрицы, например, или фуа-гра, салат из авокадо, клубника со сливками, крем-брюле, а у нас всегда только пудинг и клейкое мясо".  Клэр - хмурая медсестра, с вечной жвачкой во рту,  посмотрела на меня, как на сумасшедшую. Разнообразная еда, по их мнению, расстраивает желудок, и не дай нам Бог слишком нагрузить  почки, которые у нас еще остались! Хоуп  ухмыльнулась, доедая кусочек пирога. Хоуп меня поняла. Она может быть и слепая, но не глупая.
Фэйт и Хоуп (Вера и Надежда). С такими именами, мы могли бы быть сестрами. Келли, тоже медсестра, с крупными губами, накаченными силиконом, считает нас странноватыми, Крис, когда убирает наши комнаты, поет нам: Вера, Надежда и Ми-ло-сердие! Крис, пожалуй, самый лучший из всех. Веселый и вопиюще непочтительный! И из-за нашей болтовни у него вечные проблемы с начальством. Он носит обтягивающие футболки и сережку в ухе, и я всегда  говорю ему, что милосердие - это последнее, что нам нужно. А он  смеется. Хайндж и Брэкетт, Бутч и Сандэнс*, так он нас называет.

Нет, я не говорю, что здесь плохо. Здесь так, как и должно быть. Не удобный нормальный дом, с родной грязью, беспорядком, а приемный покой с синими стенами и стойким больничным запахом: хлорки, освежителя воздуха и ночных горшков, прячущихся где-то далеко в спальнях под кроватями.
Здешние постояльцы, как правило, не избалованы визитами, и я, надо сказать,  одна из счастливчиков. Мой сын Том, приезжает раз в две недели с моими любимыми журналами, букетом хризантем и разными новостями, которые, по его мнению, меня не расстроят. Но и он не слишком-то словоохотлив. Как ты, мам? И парочка фраз о саде -  вот примерно все, на что он способен. Но ничего не поделаешь,  ему кажется, что этого достаточно. Что до Хоуп, то она  здесь на пять лет дольше, чем я, и ее вообще никто не навещает. На прошлое Рождество я подарила ей коробку конфет, сказав, что это от ее дочери из Калифорнии, но она лишь сардонически улыбнулась в ответ.

- Если это от Присциллы, дорогая, - сказала она чопорно, - то вы  Джинджер Роджерс.

Конечно, я рассмеялась. Я уже двадцать лет в инвалидной коляске. За это время я так виртуозно научилась с ней управляться, что иногда устраиваю танцы, и все вокруг просто снимают шляпы.

Словом, мы с ней справляемся. Хоуп толкает мое кресло, а я направляю ее движение.  Здесь, конечно, не заблудишься, и она может передвигаться, держась за специальные поручни, но медсестры рекомендуют нам использовать собственные возможности. Это вписывается в их не чахнуть - не хотеть этику. И еще я читаю для Хоуп. Она обожает книги. Однажды она просто попросила меня почитать для нее, и с тех пор мы прочли Грозовой перевал, Гордость и предубеждение, Доктор Живаго. Здесь, конечно, не большой выбор книг, но каждые четыре недели приезжает библиотечный фургон, и мы посылаем Люси, взять для нас что-нибудь интересное. Люси всегда знает, что выбрать, она студентка и в пансионе на практике. Однако, когда однажды она не позволила нам читать Лолиту, решив, что это не совсем нам подходит, Хоуп была в ярости: "Набоков - один из величайших писателей ХХ века, как он может не подходить нам! "  Когда-то Хоуп была профессором  Кембриджа, и властный тон все еще проскальзывал порой в ее голосе, но я должна сказать, что Люси не особенно ее слушала. Знаете, у всех медсестер есть один  такой взгляд (гораздо выразительнее всех остальных), который со снисходительной улыбкой заботливой нянечки говорит тебе: я знаю лучше.  Я знаю лучше, потому что ты стара. Вездесущий рисовый пудинг, как  однажды сказала Хоуп. Рисовый пудинг для души!

Если Хоуп научила меня любить книги, то я познакомила ее с журналами. Они были моей страстью в течение многих лет,  глянцевые страницы о моде и высшем обществе, обзоры ресторанов и кино-релизы. Я начала с того, что  в краткое содержание книги, лукаво застав ее врасплох, вставляла  фрагменты здесь из статьи там с модной страницы. У меня даже открылся  талант к описанию, и теперь мы вместе восхищенно  блуждаем по мимолетным мгновениям призрачного великолепия, стонем над бриллиантами от Картье, помадой от Шанель и над   невозможно красивой одеждой. Странно, но в молодости такие вещи не интересовали меня. Думаю, что Хоуп была гораздо элегантней. Ведь в колледже у них были и танцевальные вечера, и академические приемы, и летние пикники. Здесь мы все одинаковые: инвалидно-домашний  шик, общие вещи, кто-то забывает, что принадлежит ему, а что нет, вещи то и дело пропадают,  и поэтому все мои ценности всегда при мне, в специальном отделении коляски, а деньги и кое-какие драгоценности спрятаны в подушке сиденья. Вообще то я не предполагала, что здесь мне могут понадобятся деньги, ведь в Медоубэнк Хоум их не на что тратить, а за пределы нашего дома нам без сопровождения не выйти: на двери -  кодовый замок. Хотя  знаете, некоторые иногда пытаются улизнуть, когда уезжают посетители. Миссис Маккаллистер, например, сумасшедшая и проворная, как шляпник, в свои девяносто два года,  сбегает постоянно. Она всегда думает, что едет домой. 
Вся эта история началась с туфель, настоящих, гладких, глубокого красного цвета  яблочных леденцов, на каблуках, которым, казалось, не было конца.  Я нашла их в одном из своих журналов и вырезала картинку. Иногда я доставала ее и потихоньку рассматривала, и голова начинала идти кругом, и, не знаю почему, я чувствовала себя немного глупо. Ведь это не была фотография мужчины или что-то, от чего можно сходить с ума. Это были просто туфли. Наша старушечья обувь похожа друг на друга, как две капли воды: комковатые тапочки из кожзаменителя цвета овсяной каши, бесспорно подходящие нам исключительно. Но в душе мы все равно стонали над Маноло Бланик на шестисантиметровых каблуках из прозрачного пластика, хныкали над замшевыми цвета ярко-розовой фуксии от Джина, или над шелковыми с ручной росписью от Джимми Чу. Это абсурд, конечно, но я хотела эти туфли с яростью, которая почти пугала меня. Я хотела их, чтоб только на миг переступить через страницу своего веселого глянцевого  журнала. Попробовать рецепт, посмотреть фильм,  прочитать книгу. Для меня эти туфли  воплощали в себе все это, их игривая, наглая краснота, их откровенно невозможные каблуки. Они были созданы, чтобы стоять, лениво облокотившись на чью-нибудь сильную руку, праздно шататься небрежно держа коктейль, бездельничать, важничать, летать, они были созданы для всего кроме ходьбы. Я держала картинку в своем кошельке, изредка доставала ее оттуда и  разворачивала, словно тайную карту сокровищ.  Хоуп, конечно же, очень быстро меня разоблачила.

- Я знаю, это глупо, - сказал я, - может быть, я схожу с ума и, вероятно,  закончу, как миссис Банерджи, надевая десяток пальто и воруя чужое нижнее белье.
Но Хоуп только рассмеялась в ответ.
- Я так не думаю, Фэйт. Я прекрасно понимаю тебя. 
Она пробежала пальцами, своими верными помощниками, по столу перед собой в поисках своей чашки.   

- Ты хочешь сделать что-то неподходящее. Я хочу Лолиту, ты - пару красных туфель. Обе эти вещи одинаково не подходят для таких людей, как мы, - она придвинулась  поближе и, понизив голос, спросила, - есть адрес на странице?
Адрес был, и я прочла: "Найтсбридж". Но это могло быть даже в  Австралии.

- Эй! Бутч эн Сандэнс!  -  Крис пришел чистить окна, - замышляете ограбление?
Хоуп улыбнулась.  
- Нет, Кристофер, - сказала она лукаво, - побег.

Мы планировали наш побег с затаенным  коварством  военнопленных. Огромное преимущество, которое было у нас - элемент неожиданности. Мы не были заядлыми бегунами, как миссис Маккалистер. Мы были надежными заключенными, прозрачными, предсказуемыми и немобильными. Я предположила, что нужна  диверсия. Что-то такое, что вынудило бы дежурную сестру покинуть ресепшн и оставить выход без присмотра. Хоуп  несколько дней прислушивалась к звуку клавиатуры кодового замка на входной двери, пока не выучила комбинацию на слух и не удостоверилась, что сможет воспроизвести ее. Мы рассчитали все с точностью старого служаки.  В пятницу утром без девяти минут девять я взяла из общей комнаты тлеющий окурок мистера Баннермана и спрятала его у себя в комнате в металлической урне, заполненной бумагами. Без восьми минут, Хоуп и я стояли в лобби, якобы собираясь в столовую. Десять секунд спустя, как и ожидалось, включился разбрызгиватель противопожарной системы, и я услышала из нашего коридора вопль  миссис Маккалистер: Пожар! Пожар!

Дежурила Келли. Умная Люси наверняка бы заперла дверь, а толстая  Клэр могла бы и вообще не двинуться с места. Но Келли схватила со стены ближайший огнетушитель и побежала  туда, откуда валил дым. 
Хоуп толкнула меня к двери и нащупала код. Было без семи минут девять.

- Скорей! Она может вернуться в любой момент! - тсс, - бип-бип-бип-бип, - получилось! Я знала, что уроки музыки, которые я брала в детстве когда-нибудь пригодятся мне. 
Дверь открылась, и мы зашуршали по залитому солнцем гравию. Здесь Хоуп нужна была моя помощь.  В реальном мире не было пандусов и поручней. Я старалась не смотреть, как загипнотизированная на небо и на деревья. Том больше шести месяцев не вывозил меня из здания.

- Вперед и прямо, налево. Стоп!  - Прямо перед нами разверзлась яма, -  спокойно, еще раз налево. 
Я помнила, что перед воротами была автобусная остановка. Автобусы ходили, как часы: без пяти и в двадцать пять минут. Из холла мы всегда слышали, как они сигналили и трещали, словно старые развалины, когда проезжали мимо. На какой-то страшный миг я было подумала, что остановки здесь больше нет, и только полосатые столбики выстроились вдоль бордюра, огораживая место проведения дорожных работ.  Потом я увидела ее. На пятьдесят ярдов дальше под укороченным металлическим столбом была временная автобусная остановка. На гребне холма, пыхтя, появился автобус.

- Быстро! Полный вперед!  

Хоуп отреагировала моментально. Ее длинные ноги до сих пор были сильны, хорошо, что в детстве она занималась еще и балетом.  Я наклонилась вперед, плотно прижимая кошелек, и протянула руку. Позади я услышала крик и,  оглянувшись на окна Медоубэнк Хоум, увидела в окне моей спальни Келли, которая кричала что-то, разинув рот. На секунду я испугалась, что  не смогу попасть в автобус  в инвалидном кресле, но поскольку это был больничный маршрут, все автобусы были оборудованы специальными сходнями. Водитель окинул нас безразличным взглядом и махнул рукой, разрешив посадку. И вот, наконец, мы с Хоуп забрались внутрь, цепляясь друг за дружку и смеясь, как легкомысленные школьницы. Люди вокруг косились на нас, какая-то девочка улыбнулась, и я вдруг осознала, как же давно я не видела  детских лиц. Мы сошли на железнодорожной станции и купили два билета до Лондона из денег, что хранились  в подушке моего кресла. Я запаниковала лишь однажды, когда кассир попросил у меня паспорта, но Хоуп отчеканила своим профессорским голосом, что мы оплатим полный тариф. Кассир, почесав минуту затылок, пожал плечами.

- Пожалуйста, - сказал он.

Поезд был очень длинным и пахло от него кофе и жженой резиной. Я направила Хоуп туда, где проводник опустил специальный трап.

- Соскучились по смогу, дамы? - спросил он звучало, немного напоминая Криса. Его форменная кепка была слегка сдвинута со лба и торчала, как петушиный гребень. - Позволь я помогу, милая, -  обратился он к Хоуп, имея ввиду инвалидное кресло, но та в ответ покачала головой.

- Благодарю вас. Я справлюсь.

- Прямо наверх, подружка, - сказала я, обрадовавшись тому, что он тактично промолчал, увидев слепые глаза Хоуп. Ни одна из нас не выносила сочувствия. 
Клочок бумаги с адресом в Найтсбридж по-прежнему лежал в моем кошельке, и когда мы расположись в вагоне с кофе и булочками, которые нам любезно предложил веселый проводник, я снова развернула его. Хоуп услышала и улыбнулась.

- Это смешно? -  спросила я, снова глядя на туфли, красные и блестящие, как леденцы Лолиты, - мы смешны?

- Конечно, - ответила она, спокойно прихлебывая кофе, -  и разве это не весело?

До Лондона мы доехали за три часа, хотя я ожидала, что будет гораздо дольше. Сейчас поезда, как и все остальное, движутся быстрее, чем раньше. Мы снова пили кофе и болтали с проводником (которого звали не Крис, а Барри),  я описывала деревенский пейзаж за окном,  хотя от высокой скорости все было словно размыто, и я едва могла его различить.

- Не беспокойся, дорогая, - успокоила меня Хоуп, -  совсем необязательно делать это сейчас. Ты можешь просто смотреть сама,  а когда вернемся, будет достаточно времени, чтобы рассказывать об этом.
Мы прибыли в Лондон после полудня. Кингс Кросс** оказался намного больше, чем я себе представляла. Весь в стекле и знаменитой копоти. Я с жадностью рассматривала его, пока направляла Хоуп через толпу людей всех цветов и возрастов. Через несколько минут мне показалось, что мы заблудились, и остановившись посреди платформы, я стала смотреть, в какую сторону идут носильщики. Казалось, что все, кроме нас, точно знают, куда идти. Люди с портфелями толкались, натыкаясь на мое кресло, пока мы в растерянности топтались на месте. Мой кураж стал медленно испаряться.

- О, Хоуп, - прошептала я, - я не знаю куда дальше.

Но Хоуп была неудержима.

- Ерунда! - сказала она уверенно. - Возьмем такси, надо идти туда, куда движется поток, - она указала налево, и высоко над нашими головами я вдруг увидела знак, который гласил Выход, - мы пойдем за всеми, а потом возьмем экипаж. Вперед! И принялась расталкивать толпу на платформе со словами  Прошу прощенья, напомнив мне тем самым, что я все-таки должна ее направлять. Я снова проверила свой кошелек, и Хоуп снова усмехнулась. Хотя на этот раз меня волновала не фотография. Двести фунтов казались неописуемым богатством в Медоубанк Хоум, но здесь стоимость проезда на поезде уже показала мне, что цены взлетели слишком высоко за те несколько лет, что мы провели вдали от мира. Меня беспокоило, что нам просто не хватит денег. Таксист угрюмо и неохотно размещал кресло в  кабине черного кэба, пока Хоуп устраивала меня.  Я уже была не такой худенькой, как прежде, и ей пришлось нелегко, но мы справились.

-Как насчет ланча? - спросила я, как можно задорнее. Хоуп кивнула. 
-Куда-нибудь, где не подают рисовый пудинг, - сказала она сухо.

-Фортнум и Мейсон*** все еще на месте? - обратилась я к водителю.

-Да, дорогая, и Британский музей тоже, - ответил он с кислым лицом, нервно запуская двигатель. Лучшее место для вас обеих, мне даже показалось, что я слышу, как он это бормочет. Хоуп вдруг усмехнулась.
- Возможно, мы поедем туда в следующий раз, - смиренно произнесла она.  
Мне стало чрезвычайно хорошо. Водитель кинул на нас подозрительный взгляд и тронулся с места, продолжая что-то бормотать себе под нос.

Бывают места, которые способны пережить что угодно, Фортнум и - одно из них. Маленькая прихожая рая, сверкающая блеском затонувших сокровищ. Когда рухнут все цивилизации, Фортнум и  с его благородными швейцарами и хрустальными люстрами останется, как последний оплот, неприкасаемый, легендарный защитник веры. Мы прошли по первому этажу, через горы конфет и ряды засахаренных фруктов. В  охлажденном воздухе витал запах ванильного крема, душистого перца и персиков. Хоуп медленно поворачивала голову из стороны в сторону, трепетно  вдыхая ароматы. Фуа-гра и трюфели, икра в крошечных баночках  и  гигантские бутыли цвета зеленой сливы, наполненные выдержанным брэнди и черри цвета моих туфель с  Найтсбридж,  перепелиные яйца  и козинаки, кошачьи язычки в пакетах из рисовой бумаги и блестящие батальоны бутылок шампанского. Поднявшись на лифте на верхний этаж, мы с Хоуп зашли в кафе, где пили бергамотовый чай из фарфоровых чашек и хихикали, вспоминая пластиковую посуду Медоубэнк Хоум. Я опрометчиво заказала для нас  копченого лосося и яичницу, воздушные кексы, крошечные канапе из анчоусов, свернутых в трубочку, вяленые помидоры, пармскую ветчину с кусочками розовой дыни, абрикосы и шоколадное парфе, нежное, как изысканные ласки. Я старалась не думать о своих таящих сбережениях.

- Если в раю так же хорошо, как здесь - прошептала Хоуп, - отправьте меня туда прямо сейчас.

Даже обязательная туалетная остановка стала открытием : чистая, блестящая плитка, цветы, пушистые розовые полотенца, душистый крем для рук, духи - все было ошеломительно. Я взяла флакон с ароматом фрезии и брызнула на Хоуп, а потом  увидела нас в большом сверкающем зеркале. Я ожидала, что мы будем смотреться бесцветно, может быть, даже глупо в наших рациональных юбках и кофтах из пансиона. Может, так оно и было, но мне показалось, что мы другие, словно позолочённе: впервые я увидела Хоуп такой, какой она могла бы быть, и себя такой, какой могла бы быть я. Мы безумно много времени провели в Фортнум и. Посетили все этажи с галереями шляп, шарфов, дамских сумочек и платьев. Все это я запечатлела в своей памяти, чтобы позже рассказывать Хоуп. Она терпеливо толкала мою коляску сквозь джунгли кружевного белья, пальто и вечерних платьев, легких и воздушных, как дуновение летнего ветерка, позволяя иногда своим тонким элегантным пальцам скользить по шелкам и мехам. Нехотя мы вышли на улицу. Вокруг было чудесно, пугала только надменность и безразличие проносящихся мимо людей. Мы снова взяли такси, и я снова  занервничала, ощутив, как по спине пробежали мурашки, когда  достала листок, побелевший на сгибах от бесконечного разворачивания. Я опять стала бесцветной и старой. Что, если продавцы не пустят меня в магазин? Что, если они посмеются надо мной? Но гораздо хуже было подозрение - уверенность - что туфли окажутся слишком дорогими, тем более, что я уже потратила довольно много, так что мне вполне могло не хватить... Обнаружив книжный магазин, я с радостью отвлеклась от мрачных мыслей.  Такси остановилось, и водитель помог нам  выйти, чтобы купить Лолиту  для Хоуп. Никто не сказал, что нам это не подходит. Хоуп, улыбаясь провела пальцами по гладкому твердому переплету.

- Боже, как пахнет, - сказала она тихо, - я почти забыла этот запах.
Темнокожий водитель с длинными волосами улыбнулся. Он был явно доволен собой.

- Куда теперь, дамы? 

Я не смогла ответить и поэтому  просто протянула ему  дрожащей рукой журнальную страницу с адресом в Найтсбридж. Если бы он засмеялся, я бы расплакалась, слезы уже почти навернулись на глаза, но водитель только ухмыльнулся и, повернув баранку, снова влился в ревущий поток машин.

Это был крошечный магазинчик. В его единственном окне на стеклянных полочках стояло по одной паре туфель.  В глубине виднелся освещенный интерьер из стекла и светлого дерева и высокая  ваза с белыми розами на полу у входа.

- Стоп, - сказала я Хоуп.

- Что случилось? Закрыто?

- Нет.

Магазин был пуст. Только один продавец, молодой человек в черном костюме с длинными холеными волосами. Туфли, стоявшие на витрине были бледно-зеленого цвета, маленькие, словно едва раскрывшиеся почки. Ценника на них не было.

- Вперед!- призвала Хоуп своим кембриджским голосом.

- Я не могу. Это... - я не смогла закончить. Я снова увидела себя старой и бесцветной, безо всякого волшебства.

- ...не подходит, -  рявкнула Хоуп презрительно, и покатила коляску.

На секунду я подумала, что она налетит на вазу с розами.

- Левей - закричала я. Ваза уцелела. На этот раз.

Молодой человек смотрел на нас с любопытством. У него было  умное, красивое лицо, и я с облегчением заметила, что глаза его улыбались. 

-Я бы хотела посмотреть эту  пару, - пытаясь копировать властный тон Хоуп, я протянула ему журнальный листок, но голос испуганно дрожал, - четвертый размер.

Его глаза слегка расширились, но он ничего не ответил, просто повернулся и пошел в заднюю часть магазина, где на полках лежали коробки с обувью. Я закрыла глаза.

- У меня осталась одна пара.

Он так бережно нес их, блестящие, леденцово-сладкие и красные, красные, красные!

- Можно мне посмотреть на них.

Они были похожи на рождественские безделушки, на рубины, на небывалые сказочные плоды.

- Хотели бы примерить их?

Не обращая внимания на мою инвалидную коляску, мои старые шишковатые ноги и тапочки овсяного цвета, он опустился на колени, и темные волосы упали ему на лицо. Он бережно снял с меня тапочки, не замечая вздувшихся вен и запаха фиалкового талька, которым Хоуп посыпает мне ноги перед сном.  С величайшей осторожностью он надел туфли  на мои ноги, и когда обувь скользнула на место, я почувствовала, как мои стопы изогнулись.

- Могу ли я показать их вам? - он осторожно вытянул мою ногу так, чтобы я смогла их увидеть.

- Джинджер Роджерс, -прошептала Хоуп.

Туфли для гордой поступи, плавного парящего движения. Туфли для чего угодно кроме ходьбы. Я так долго смотрела на них, сжав кулаки, с горячей неистовой сладостью в сердце. Что бы сказал Том, увидев меня сейчас?  Моя голова шла кругом.

- Сколько они стоят? - спросила я хрипло.

Молодой человек назвал цену, столь ошеломительную, что поначалу я была уверена, что ослышалась. Это было больше, чем мы заплатили за наш первый дом! Я ощутила странный звон где-то внутри меня, словно что-то ухнуло в пропасть.

- Сожалею - услышала я собственный голос, будто из далека, - это слегка чересчур.

По его выражению я поняла, что он ожидал такого ответа.

- Ах, Фэйт, - тихо сказал Хоуп.

- Все в порядке, - ответила я им обоим - они действительно не для меня.

Молодой человек покачал головой.

- Вы неправы, мадам, - произнес он с улыбкой, - я не думаю, что они не для Вас.

Осторожно он положил обратно в коробку туфли от Валентино  цвета красного Ферарри и яблочных леденцов. Свет в комнате без них, казалось, сразу же потускнел.

- Вы здесь всего на один  день, мадам?

Я кивнула.  
-Да. Мы получили огромное удовольствие, но пришло время возвращаться домой.

-Мне очень жаль, - он протянул руку к одной из ваз и вытащил  розу, - может быть, Вам понравится это. 

Он вложил розу в мою руку, и это было прекрасно. Совершенной красоты полу-раскрывшийся цветок пах летними вечерами и Лебединым озером. В это мгновение  я забыла о красных туфлях. Мужчина, который не был моим сыном, подарил мне цветы...

Я до сих пор храню эту белую розу. На обратном пути в поезде я поставила ее в бумажный стаканчик, а потом в вазу, тем более, что желтые хризантемы к тому времени уже завяли. Потом я засушила увядшие лепестки в книге, и они до сих пор источают необыкновенный аромат. Мы с Хоуп используем их как закладки, когда читаем  Лолиту. Неподходящие? Может быть. Но мне не нравится, когда кто-то пытается забрать их у меня и выбросить.


*Иванд Хайндж и Хильда Брекетт  - персонажи музыкального спектакля и женское олицетворение художников Джорджа Логана и Патрика Файфа. Мюзикл шел в театре, на радио и телевидении в период 1972- 2001 гг. Две эксцентричные пожилые старые девы, живущие в благородной деревне, продолжают завершенную карьеру на провинциальной оперной сцене. «Бутч Кэ́ссиди и Са́ндэнс Кид» (англ. Butch Cassidy and the Sundance Kid) — американский кинофильм 1969 года. Вошёл в историю Голливуда, как самый кассовый вестерн в истории.

** Кинг Кросс - железнодорожный вокзал в северо-восточной части Лондона.

*** Фортнум эн Мэйсон часто сокращается до просто " Фортнум и” - универмаг, расположенный в самом центре Лондона на Пиккадилли,  был основан в 1707 Уильямом Фортнумом и Хью Мэйсоном.