Я очень рада, что рассказ после долгой опалы наконец возвращается. Хороший рассказ, а рассказы бывают очень хорошими, остаётся с тобой намного дольше романа. Рассказ может потрясти, воспламенить, просветить и тронуть так, как более длинному произведению не суждено.

Джоанн Харрис


пятница, 13 июля 2012 г.

Джоанн Харрис. Рассказы. Дриада / Joanne Harris. Stories. Dryad

Рассказ о любви

В тихом уголке Ботанического сада между старыми деревьями и плотной живой изгородью из остролиста есть маленькая зеленая металлическая скамейка. Солнце слабо освещает это место, так что она едва различима среди зарослей. Газон почти не виден оттуда, поэтому на ней никто никогда не сидит. Металлическая дощечка в центре спинки скамейки гласит: "Памяти Джозефин Морган Кларк 1912-1989". Эту скамейку поставила туда я, хотя я была едва знакома с этой женщиной и почти не замечала ее до тех пор, пока наши пути не пересеклись в один дождливый весенний день, когда мы чуть было не стали подругами.
Тогда мне было двадцать пять, я была беременна и на грани развода. Всего пять лет назад жизнь казалась бесконечной вереницей открытых дверей, сейчас же я слышала лишь лязг этих дверей, захлопывающихся у меня перед носом. Семья, карьера, мечты. Единственным удовольствием стал Ботанический сад с тропинками, поросшими мхом, запутанными дорожками, дубовыми и липовыми аллеями. Он стал моим убежищем, и когда Девид уходил на работу (а с недавних пор он проводил там массу времени), я приходила в сад, чтобы насладится запахом свежескошенной травы и игрой солнечного света в кронах деревьев. Посетителей здесь было немного, и меня радовала его удивительная тишина. И лишь старая леди в темном пальто, всегда сидевшая на скамейке под деревом и рисовавшая этюды, не вписывалась в общую жизнерадостную картину. В дождь она сидела под зонтом, а солнечным днем надевала шляпу. Это была Джозефин Кларк. И спустя двадцать пять лет, когда моя старшая дочь уже вышла замуж, а младшая ходит в школу, я не могу забыть эту леди и историю ее первой и единственной любви.
Было хмурое утро. Мы с Девидом снова поссорились. Допив свой кофе без единого слова, он направился в офис, скрывшись за серой завесой дождя. Я выглядела уставшей и грузной в своем свободном платье, кухня, заваленная грудой грязной посуды, молила об уборке, по телевизору смотреть было нечего, и все вокруг казалось похожим на пожелтевшие по краям страницы старых газет, зачитанных до того, что в них уже не осталось ничего нового. К полудню я решила, что с меня хватит. Дождь прекратился, и я собралась пройтись, но стоило мне войти в кованые ворота сада, как ливень снова хлынул так сильно, что мне пришлось спрятаться под кроной ближайшего дерева. Как раз там, где уже сидела миссис Кларк.
Мы сидели на скамейке бок о бок: она - спокойно работая над своим этюдником, я - наблюдая за нудным дождем и испытывая легкое смущение от вынужденной близости с незнакомцем. Я не смогла не заглянуть в ее альбом, я сделала это украдкой, словно в метро, когда читаешь чужую газету. На странице я увидела наброски деревьев. Однако, присмотревшись, поняла, что в действительности это были зарисовки лишь одного единственного дерева, того, под которым мы сидели. Это был бук, чьи молодые листочки дрожали в каплях дождя. Он был нарисован мягким зеленым мелком, уверенной рукой в утонченной манере, которая  передавала и текстуру коры, и высоту и силу прямого ствола, и движение листьев.  Миссис Кларк поймала мой взгляд, я извинилась.
- Все в порядке, дорогая, - сказала она, - ты можешь посмотреть, если хочешь, - и протянула этюдник.
Я вежливо согласилась. Если честно, мне не очень хотелось смотреть его, мне хотелось побыть одной, хотелось, чтобы побыстрей кончился дождь и этот разговор со старой леди. Но в альбоме оказались изумительные рисунки. Я не большой знаток живописи, но насколько могла судить, это были изящные, текстурированные, выполненные в выгодном освещении рисунки. Одна страница посвящалась листьям, другая коре, еще на одной была изображена легкая щель между ветвью и стволом, где  волокна коры грубеют, а потом снова становятся гладкими, обтягивая сучья грациозных причудливых форм под балдахином из листьев. Здесь были зимние ветки и кружево из зеленой листвы, побеги и корни, и листики, трепещущие на ветру. Этюды занимали около пятидесяти страниц, и все были великолепны, и на всех, насколько я могла заметить, был изображен один и тот же бук.
Я подняла глаза и увидела, что она смотрит на меня яркими, горящими глазами. Горящими карими и чудными, а на маленьком живом лице светилась такая же чудная улыбка.

-  Натура не пестрит разнообразием, не так ли? - сказала миссис Кларк, забирая свой этюдник. Я не сразу поняла, что речь идет о дереве, - бук всегда был моей слабостью, - продолжала она, - еще с тех самых пор, как я была маленькой девочкой. Не все деревья дружелюбны, а некоторые, такие как дуб или кедр, могут быть даже враждебны к людям. Но в этом нет их вины. Знаете, думаю, тот, кто долгое время подвергался гонениям, имеет право на некоторое расовое неприятие, не так ли?
Бедная старушка улыбнулась, а я нервно посмотрела на дождь, рассчитывая свои риски, если все-таки решусь добежать до автобуса. Но она выглядела достаточно безобидной, поэтому я с улыбкой кивнула в ответ, надеясь, что это все.
- По этой причине я не выношу подобных вещей, - сказала старая леди, указывая на деревянную скамейку, на которой мы сидели, - эта деревянная скамейка под живым деревом, как вся наша история вырубания и выжигания. Мой муж был плотником. Он всегда говорил, что деревья не чувствуют. Удивительно, что кто-то может даже предположить такую глупость! - Она рассмеялась и нежно провела пальцами по краю своего альбома, - конечно, я тогда была молода, в то время было принято, чтобы девушка сидела дома, вышла замуж и воспитывала детей. А если нет, то считалось, что с ней что-то не так. Именно поэтому я безропотно вышла замуж за Стена Кларка, когда мне исполнилось двадцать два, как все, и жила с ним на Стэйшн Роуд хорошо ли, плохо ли, думая: "Неужели это и есть жизнь? Неужели это все?"
В тот момент мне нужно было встать и уйти и к черту приличия, дождь и все на свете, но она рассказывала мою собственную историю, как свою, и я слышала, как эта история эхом отдавалась в моем одиноком сердце. Я кивнула, даже не осознавая того, и ее горящие карие глаза метнули в мою сторону быстрый взгляд, наполненный симпатией и неожиданным юмором.
- Все мы ищем утешения там, где умеем, - сказала она, пожав плечами, - Стен не знал об этом. Нам не причиняет боли то, о чем мы не знаем, правда? А у Стенли всегда не хватало воображения. Кроме того, он никогда и не думал приглядывать за мной. Я много работала, растила моего мальчика, на мне был дом. Никто и не догадывался о том, что у меня есть парень на стороне и о тех часах, что мы с ним проводили вместе.
Она взглянула на меня с улыбкой, расчертившей ее живое лицо тысячей морщинок.
- О да, у меня был парень, - сказала она, - и в нем было все, что должно быть в мужчине. Он был высокий, сильный, молчаливый, надежный. Сексуальный, и еще какой! Временами, когда он был обнажен, я почти не могла смотреть на него, до чего же он был прекрасен. Единственное, чего в нем не было - он не был человеком.
Миссис Кларк вздохнула, и ее пальцы снова пробежали по страницам альбома.
- Честно говоря, - продолжала она, - это даже не был "он". Деревья не имеют рода, не только в английском, в любом языке, но вот чем они действительно обладают, так это индивидуальностью. Дубы с их мощными корнями и скандальным нравом - мужественные деревья. Березы, боярышник и вишня капризны и женственны. Но моим возлюбленным был бук. Медный бук с рыжей шевелюрой осенью и изумительнейшими оттенками пурпурно-зеленого весной. Его кожа была бледной и гладкой, ветви - словно руки танцора, а тело прямым, стройным, и сильным. В пасмурную погоду он становился хмурым, но солнечным днем его крона сверкала всем многоцветием бронзового с розовыми вкраплениями от солнечного света, словно люстра от Тиффани, и если встать под его ветви, то в шепоте листвы можно было услышать шум океана. Он стоял в нижней части нашего маленького сада так, что я всегда видела его, ложась вечером спать и вставая утром с постели. И клянусь, бывали дни, когда единственной причиной подняться была мысль, что меня ждет его горделивое очертание на фоне величавого неба.

Год за годом я изучала его. Деревья живут медленно и долго. Год жизни для меня, для него был всего лишь днем. Я учила себя быть терпеливой, общаться месяцами, а не минутами, годами, а не днями. Я всегда хорошо рисовала, хоть Стен и считал это занятие пустой тратой времени. Я и сейчас рисую бук или лучше сказать Бук, потому что он стал для меня единственным. Я рисую его зимой и летом, а потом снова зимой с таким пристрастием к деталям, которое свойственно только любовникам. Постепенно я стала одержима его формой, его опьяняющей красотой, неспешным и сложным языком ростков и листьев. Летом его ветви говорили со мной, зимой я шептала свои секреты его спящим корням. Знаете, деревья самые спокойные из всех живых существ, они лучше всех умеют созерцать. Нам тоже не следовало бы жить на такой бешеной скорости, суетиться в бесконечной погоне то за тем, то за этим, бежать словно лабораторные крысы по лабиринту к неизбежному, хватая по пути горькие радости. Деревья другие. Среди них я дышу медленнее, слышу биение своего сердца, чувствую, что мир вокруг движется в гармонии, погружаюсь в океан, которого никогда не видела и уже никогда не увижу. Бук не бывал озабоченным или злым, слишком занятым, чтобы посмотреть на меня или выслушать. Другие могли быть мелочными, лживыми, жестокими и несправедливыми, но только не Бук. Он всегда стоял на своем месте и всегда был собой. Шли годы, и я все сильнее зависила от безмятежности, которую давало мне его присутствие, меня все сильнее отталкивало от потных розовых крыс с их проблемами и непреодолимо тянуло к деревьям.
Так или иначе, я не сразу осознала всю силу таких чувств. В то время не признавалась даже любовь к черному мужчине или, хуже того, к женщине. А о таком отклонении, как у меня не упоминалось ни в Библии, ни во Второкнижие. Библия предлагала уникальность такого извращения, а Второкнижие вовсе не упоминало межвидовую любовь, влечение к представителю не класса млекопитающих.
В течение десяти лет я претворялась перед самой собой, что это не любовь. Шли годы, а моя одержимость только усиливалась. Все больше времени я проводила в саду, рисуя Бук. Мой сын Дениэл сделал свои первые шаги под его ветвями. Теплыми летними ночами я босиком, в ночной сорочке крадучись выходила за дверь, пока  Стен мертвым сном спал на верху, чтобы обвить руками сильное живое тело и крепко держать его в своих объятьях под танцующими звездами.
Всегда непросто хранить секрет. Стен может и не был наделен воображением, но был подозрителен и, должно быть, чувствовал фальшь. Ему никогда не нравилось мое увлечение рисованием, а со временем мое маленькое хобби стало просто бесить его, словно что-то в тех рисунках причиняло ему боль. Годы не были милосердны к Стенли. Во времена наших ухаживаний он был застенчивым юношей, неуклюжим, как все, кто зарабатывает на хлеб руками. Сейчас он стал угрюмым, состарился раньше времени.  Только в своей мастерской он возвращался к жизни. Стен был превосходным плотником и любил свою работу, но у меня годы, проведенные рядом с Буком, развили иное отношение к столярному делу. Все подарки Стена, деревянные вазы для фруктов, кофейные столики, шкафчики, все отполированное и очень красивое, я принимала со скрытым раздражением и неприязнью.
Но хуже всего стало, когда он заговорил о переезде, о том, чтобы купить хорошенький маленький "семи" (половину коттеджа прим. перевод.) с садом. Как он выразился: "Не с одним старым деревом, а с садом и небольшим газоном." Это случилось, когда риэлторы стали оставлять тут и там рекламные брошюры, обещавшие ванные комнаты и камины, встроенные гаражи и центральное газовое отопление, и они ненавязчиво, словно весенние крокусы, появлялись вокруг нашего дома. Мы могли себе это позволить, там было бы больше места для Дени, и я вынуждена была признать, что звучало это заманчиво. Но тем не менее я покачала головой и отказалась от обсуждения, покинуть Бук, было для меня немыслимо. Я стала зависеть от него, я знала его и верила, что он знал меня, нуждался во мне и заботился так, как не умел никто из его гордого и древнего вида.

Возможно моя тревога гнала меня прочь, возможно я недооценила чересчур практичного, храпящего наверху Стена, но однажды ночью, когда я вернулась из сада,  возбужденная, с ветром и звездами в волосах и с ногами, испачканными мхом, он ждал меня.
- У тебя есть другой, да?
Я не пыталась отрицать. Фактически, было почти облегчением, признаться в этом самой себе. Для нашего поколения развод был постыдным явлением, признанием провала. Дело рассматривалось бы в суде, Стенли бы дрался за Дениэла, и мальчик оказался бы втянутым во всю эту грязь. Все наши друзья заняли бы сторону Стенли и строили бы предположения о том, кто же он, мой таинственный любовник. И все же я пошла на это. Призналась. И мое сердце запело, запело так громко, что я едва не расхохоталась.
- Есть? - лицо Стена стало похоже на сморщенное яблоко, глаза от напряжения сузились до размера булавочной головки и сверкали от ярости, - кто он?
- Ты никогда не узнаешь.
Остаток ночи я провела под Буком, завернувшись в одеяло. Было ветрено, но не холодно. Когда я проснулась, ветер стих, и я лежала под великолепной пурпурно-зеленой листвой, сквозь которую проглядывало небо. Когда я вернулась в дом, то обнаружила, что Стен ушел, взяв с собой инструменты и чемодан со своими вещами. К концу недели к нему присоединился и Дениэл. Для двенадцатилетнего мальчика отец нужнее, чем мать, кроме того, Дени всегда был больше сыном Стена, нежели моим. Все равно я была счастлива. Я не видела ни одного из них, но не чувствовала себя одинокой. Наоборот, я ощущала себя необычайно свободной, без них я стала чувствовать гораздо сильнее, чем прежде. Все время я проводила под Буком, слушая звуки травы, пробивающейся из земли, и корней медленно, дюйм за дюймом, растущих в черной почве.
По началу я все осознавала. Слышала щебет птиц, сидевших высоко на ветвях, звуки жучков, точивших ствол, шум водяных потоков, текущих в полумиле от поверхности земли. Я спала там каждую ночь, забыла о еде и перестала рисовать. Я днями и ночами лежала под королевским балдахином из листьев, и временами мне казалось, что я сама пускаю корни, сладостно и медленно погружаюсь в землю, бесследно растворяясь в ней. Это было блаженством. Время перестало существовать, я забыла язык спешки и плоти. Дважды соседка пыталась окликнуть меня через забор, но ее голос казался мне резким и неприятным, и я игнорировала его. Пошел дождь, но я не чувствовала холода, я повернула к нему свое лицо, чтобы ласковые струи затекали в мой рот. Шли дни, и я поняла, что, наконец, мы соединялись с моим Буком, как Бавкида и Филимон, два любовника из древнего мифа, которые превратились в деревья, чтобы никогда не разлучаться. Я была в высшей степени счастлива. Я накрывалась землей, словно стеганным одеялом , погружала свои пальцы в почву, я ждала, я знала, что вот вот это должно произойти, я чувствовала, как мои ноги превращаются в корни и уже не могла двигать ими. Крики из-за заборы стали абсолютно невыносимы, я повернула свое лицо вниз и заплакала, как ребенок плачет в подушку. Мир вокруг меня превратился в звуки Бука, баюкающие, любящие, зовущие.
Но что-то произошло, что-то потревожило нас, мы почувствовали это нашими корнями. Резкий голос, слишком высокий для нашего уха, движение, слишком быстрое, чтобы мы могли повторить его. Это вернулись крысы, ужасные розовые крысы. И пока мы дремали и нежились в нашем прохладном медленном сне, они сновали вокруг, скрипя, грызя и разрушая. Я пыталась сопротивляться, но не могла вымолвить ни слова. Они выкорчевали мои корни, их лица маячили надо мной, и пока мы снова становились прежними, я слышала их голоса, заглушающие звуки земли, и среди них голос Бука, впервые звучавший громко от горя и утраты.
- О, моя дорогая, моя сладкая.
- Позвоните в Скорую, она...
- Любовь моя.
Я очнулась в постели на белых простынях и осознала, что время повернулось вспять. Мне сказали, что Стен просидел у моей кровати четырнадцать ночей и сестер переполняло восхищение его собачьей преданностью. Я была на волосок от смерти, но мне повезло. Пневмония, истощение, обезвоживание. Еще несколько часов, и они потеряли бы меня. Сказали, что Стен пошел домой. Но вскоре он вернулся. Я пыталась не слушать его, но поняла, что утратила былую сноровку.
- Прости меня, любимая, - говорил он, - я должен был заметить симптомы.
И невротическое поведение, и сексуальное отвращение, и стремление к одиночеству, и  навязчивая непреодолимая тяга к рисованию деревьев, все свидетельствовало о том, что это было сумасшествие. И все. И ничего больше. Он обещал, что под присмотром старого доброго Стена я скоро поправлюсь. Глупая ссора осталась в прошлом, не было никакого любовника, и скоро я стану такой же нормальной, как дождь. Была еще одна хорошая новость, он нашел покупателя на дом, да еще так удачно, безо всяких посредников. И скоро мы будем жить в нашем маленьком "семи", о котором всегда мечтали с милым садиком без проклятых деревьев.
Я изо всех сил пыталась заговорить, но так и не смогла. Он взял мою руку и держал ее.
- Не волнуйся, любовь моя, все образуется. Они неплохие люди и будут хорошо следить за домом. Безусловно, я должен срубить это старое огромное дерево.
Я попыталась открыть рот.
- Так надо, любимая, - продолжал он, - оно не должно там стоять и загораживать свет. И потом, это может сбить цену, нельзя рисковать. А сейчас тебе нужно поспать, и ничего не бойся, теперь я с тобой.
Я больше никогда не вернулась в свой дом, я не смогла, зная то, что сказал Стен. И никогда не увидела маленький "семи". После госпиталя я переехала в крошечную съемную квартирку рядом с Ботаническим садом, но Стен все равно не оставлял меня в покое. Почти год они с Дени звонили мне по воскресеньям, но говорить было не о чем. Они спасли мне жизнь, но лучшая моя часть осталась под Буком и не могло быть возврата к прежней жизни, даже если бы я этого и захотела.
Как то раз, спустя двенадцать месяцев после моей выписки из госпиталя, Стен принес мне подарок, завернутый в креповую бумагу.
- Открой, - сказал он, - я сделал его для тебя.
В бумаге было деревянное блюдо диаметром около двух футов, вырезанное из совершенного  ствола поперечным сечением. Оно напоминало форму сердца, а годовые кольца мерцали концентрическими кругами, пронизывая древесину насквозь.
- Подумал, тебе бы хотелось иметь это, как напоминание. Видя, как ты всегда любила его, и вообще.
Не сказав ни слова, я прикоснулась к краю блюда. Он был гладким и прохладным, и безупречно отполированным. Кончиками пальцев я искала сердце дерева, и возможно это было только в моем воображении, но на секунду мне показалось, что я ощутила ответную дрожь, словно задела умирающий нерв.
- Оно прекрасно, - произнесла я, и это действительно было так.
- Спасибо, любимая, - ответил Стен.

Я храню это блюдо на своем обеденном столе. Миссис Кларк оставила его мне вместе со своим альбомом и зарисовками деревьев. У милой старушки больше никого не было. Стен умер спустя десять лет после этих событий, и ей пришлось переехать в пансионат Уиллоуз. Я пыталась разыскать Дени, но так и не нашла его адреса. Одна леди из пансионата предположила, что он живет где-то в Новой Зеландии, но точно этого никто не знает.
В тихом уголке Ботанического сада между старыми деревьями и плотной живой изгородью из остролиста есть маленькая зеленая металлическая скамейка, она совсем не видна среди зарослей, поэтому на ней почти никто никогда не сидит кроме меня, никто не остановится, чтобы поговорить, все слишком заняты своими проблемами, но мне это и не нужно. Ведь в конце концов есть деревья.